Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин

и на порог-то пускать не велено, оставляет на чай кругленькую сумму! Но ничего не поделаешь — этот самый бомж вынимал из кармана червонец и унижал им швейцара ресторана.

Любовь к свободе, понимаемой Зверевым как полное отсутствие каких-либо обязательств перед обществом, гнала его от одного стойбища к другому. Подкормившись, набравшись сил и отлежавшись, Зверев вставал и как ни в чем не бывало направлял свои стопы на место новой стоянки. «Внешний вид клошара отпугивает советского обывателя в метро или автобусе. План Зверева прост: как можно быстрее добраться до очередного знакомого, где можно скрыться от враждебного мира. Итак, Одиссея начинается с посещения магазина в момент его открытия — как можно быстрее купить водку и пиво, легко умещающихся в огромных карманах чужих пиджаков, плюс полкило ветчины, плюс три огурчика, плюс на 15 копеек зеленого лука, поймать на улице такси и скорее, как можно скорее, в сторону очередного приятеля, как бы отрываясь от “хвоста” преследователей. На пути следования нежелательны встречи со следующими опасностями: милиция в любом виде — в будках или едущие на свидание с цветами в руках, работники Комитета государственной безопасности, которые время от времени заняты подробной слежкой за Зверевым. В таких обстоятельствах такси — наилучший способ улизнуть из-под ока органов», — писал художник Михаил Кулаков (в 1976 году эмигрировавший из СССР). Но если по какой-то причине ему не хотелось платить за такси, он собирал вокруг толпу: «Караул, насилуют!» Прибывший патруль предъявлял претензии уже не к Звереву, а к таксисту. Зверев мог заявиться к знакомым и друзьям в любое время дня и ночи, например, часов в пять-шесть утра, обосновывая свой визит в такую рань желанием прийти трезвым, поговорить после долгой разлуки, вспомнить молодость.

В Москве с середины 1960-х годов стало модным приглашать Зверева на домашние сеансы, чтобы он мог запечатлеть поочередно всех членов семьи — жену, детей, тещу и собаку с кошкой. Вот один из многократно повторявшихся эпизодов в семье очень ответственного работника прокуратуры. «Зверев срисовал всех поочередно. В кресле сидела “фрау” Эстер в белоснежной блузке с бантом на шее. Живописец, сидевший напротив, смолил толстую сигару, сбрасывая пепел в ведро с водой. После часового перформанса на бумаге возник акварельный, расплывчатый фас, с едва уловимым сходством и жирным красным бантом посередине. Зверев сощурился, кухонным ножом сделал две-три дугообразных черты и расписался большими буквами “А. З.”. Все пять портретов анфас, лихо сработанные в один присест, очень отдаленно напоминали живых персонажей, но представляли определенный интерес как упражнение экспрессивного характера. За ловкую работу Зверев получил триста рублей наличными и предложил мне: “Давай сложимся?” Я удивился: человек заработал кучу денег и просил два рубля на водку — но дал. А. З. купил бутылку водки и шесть бутылок пива за свой счет», — вспоминал Валентин Воробьев (выехал из СССР в 1970-е годы). В те годы рисунки Зверева можно было лицезреть не только в семьях прокуроров, но и директоров бань и магазинов, мясников и автослесарей. «Образ великого артиста, народного самородка отшлифовали, как золотой червонец», — совершенно точно отмечает Воробьев.

Как и положено богемному художнику, Звереву было абсолютно все равно, сколько ему заплатят за работу. «Бывало и так. Костаки устроил Звереву сеанс среди людей дипкорпуса. Таким путем он помогал Звереву заработать. Обычно речь шла о трех вещах — масло, акварель и рисунок. Получил Зверев тогда две тысячи рублей — деньги по тем временам немалые. Выпил со своими собутыльниками. Забрали в вытрезвитель. Избили, всё отняли до копейки. На следующий день “расщедрились:” и дали на троллейбус, а через пару дней прислали повестку на 25 рублей за суточное содержание в вытрезвителе. Когда Зверева оттуда выдворяли, он о деньгах и не заикнулся. Этот рассказ вызвал во мне взрыв возмущения. А Зверев говорит: “Детуль, не серчай, так всегда было и так будет”. И ни малейшего сожаления о случившемся. И стало ясным, что сколько бы денег у Зверева ни было, наутро, после выпивок и вытрезвителей, ничего не остается. Деньги вообще не шевелили его душу», — пишет Владислав Шумский.

Дело, конечно, не в том, что Зверев не умел считать деньги, просто он был нонконформистом, исповедуя бескомпромиссность до мозга и костей, полагая, что все несчастья порождены даже не советским строем, а обществом. «Общество — это как стена. Вот видишь, стена у тебя напротив, а ты картинками ее завесь. И она будет от тебя отделяться. Старик, я был художником до 60-х годов, потому что рисовал для себя. После 60-х я стал рисовать для общества», — поучал он за бутылкой Немухина. Общество для Зверева было синонимом власти, которую он не жаловал в любом виде. Поэтому он легко противопоставлял Пушкина Лермонтову, считая первого поэтом официальным, а второго — нет, и потому своим, любимым.

Зверева видели и на приемах в западных посольствах (вожделенная цель для многих художников-неформалов). Дресс-код он не соблюдал, заявлялся в своей поношенной одежде и стоптанных ботах, но приносил подарки. Например, американскому послу с супругой Зверев преподнес пучок сена со словами: «Поле, русское поле, я твой тонкий колосок». Желанным гостем он был и в семьях дипломатов, что проживали в особо охраняемых и комфортабельных жилых корпусах. Здесь его метод работы не отличался от принятого, более того, с иностранцами художник вел себя раскованнее, просил сразу налить ему для вдохновения водочки (или, на худой конец, виски). Зная об отношении к себе со стороны заносчивых янки чуть ли не как к первому художнику России, он старался ни в чем не обмануть их ожидания. «Постелил газеты на ковер. Из авоськи вынул бумагу и расстелил на газеты. Достал пачку детской акварели, маленькие кружочки-какашки необычайной твердости на картоне. Ни кистей, ни палитры, ни других необходимых причиндалов для писания портрета в классической манере. — Как мне сидеть, Толя? — спрашивает модель. — Хоть задом, — отвечает маэстро. Американка хлопает глазами, остальные предвкушают удовольствие от зрелища. Он смотрит молниеносно, удивительная память, смотрит один-два раза. Этого достаточно, чтобы “запечатлеть вас для истории”, как он выражается. Глаза щурит до почти полного закрытия, остаются лишь блиндажные щели, хватает газету, плюет на нее, мнет и начинает ею писать вместо кисти. Сеанс длится около пятнадцати минут. Зверь сотворил пять акварельных работ, из них две просто великолепны, остальные хороши и красивы. Он великолепно владеет спонтанностью краски, умеет в доли секунды неуправляемые красочные натеки-ручьи направить в нужное место. Краска течет, бурлит, как весенний поток, молниеносный жест рукой, и поток превращается в изгиб губ. И так далее. Это “халтура”», — пишет Воробьев.

Зверев был еще и артистом, для которого присутствие публики